|
 |
|
| |
|
Евгений Перов
Летному и техническому составу Магаданской области посвящается
Мы возвращаемся из В. Пареня. Совершенно пустой самолет, даже зайца нет, я имею в виду наших авиационных работников, которые имели привычку летать в районный центр или в столицу Колымы когда надо и не надо. И фраза, сказанная просителем «Командир, очень надо», служила и пропуском и билетом… Ну просто не было в крови у северных пилотов заложено слова нет, не было и того, чтобы брать мзду у зайца. И мы этим гордились в разговоре с нашими южными и западными коллегами, а выучка и подготовка такова, что сюда прилетали москвичи и сватали летать в отряд на международных линиях…
Сели, и размявшись после полета, я выкинул из фюзеляжа всю загрузку, порядка тонны двести сбоку от ВПП, так и не дождавшись заказчика. Развернулись, по газам и в небо. Доложили а/п Чайбуха о эшелоне и времени вылета, где-то в районе слияния рек Черной и Гижиги. Те же недовольно что-то буркнули, типа и так ясно, куда вы на хрен денетесь, а минуту спустя спохватились: «Давайте быстрей. Там же санзадание вас ждет, на Таватум».
Дремлющий командир недовольно нажал кнопку на штурвале и возмущенным голосом в эфир: «Какое санзадание? У нас же не хватает светлого времени». – «Уже вам продлили на 30 минут после захода солнца – там открытое кровотечение у молодой девушки… Аборт подпольный сделала. Конец связи».
Ну что ты будешь делать? Ведь решили поужинать и отдохнуть в местной столовой, работающей в субботние вечера как ресторан. А в обычные дни мы просто не успевали – работала она только до 19 часов, а мы в это время или в воздухе, или на подлете, или разгружаемся в Ц. Гарманде, или в В. Парене, или в Таватуме, или в Тополовке, или в Чайбухе. Это наш район полетов здесь, в Северо-Эвенском районе. Хорошо хоть в Чайбухе есть столовая с фирменными блинами и олениной во всех видах, и правдой, и неправдой, когда опаздываем в свою, ныряем в Чайбуху. И ползет потихоньку со скоростью 180 км наш славный трудяга Ан-2 с перкалевыми плоскостями по самому дну воздушного океана, на высоте 1000 метров, дребезжа расчалками и двигателем, распространявшим в кабине тепло и запах этилового бензина, вонючего и вредного для организма, на который пилоты не обращают никакого внимания, а техники после трудового дня, а особенно после смены масла на двигателе, и сами все до пупа в масле, смывают его этим самым вонючим и вредным бензином. Даже присказка есть такая про техсостав: «Брюхо в масле, нос в тавоте, но зато в аэрофлоте».
И мы, по возможности, подрезаем установленную трассу, спешим туда, где нас ждут, выходим на связь с Северо-Эвенском и сразу же звучит в наушниках информация: «Скорая с врачами на стоянке, прогноз заказан, заявка у меня подписана по форме. Топливо и Мишель ждут вас». – «Ну вот видишь – умеют работать, когда надо», – говорил Олег Николаевич, мой постоянно дремлющий командир, рыхлый и полный, большой чревоугодник и любитель вкусно приготовить и съесть это же приготовленное с большим мастерством блюдо, и уже сейчас мечтающий о выходе на пенсию и месте шеф-
повара в каком-нибудь городском ресторане.
А Мишель это наш авиатехник, которого снова задержат на работе и ничего не заплатят за переработку, а дома его будет пилить жена, чернобровая и пышнотелая красавица с горбатым носом и сочными губами бантиком, с черными кудрявыми волосами, раскинутыми по крутым плечам. Но он любит и самолет, и саму атмосферу аэропорта, и тогда, когда звенит погода, и когда туман над полосой неделями и все слоняются из угла в угол или играют до одури в карты, модные в ту пору игры храп и обдираловку, четыре листика. А самое главное – он знает технику и как ее ремонтировать здесь, в отрыве от базы и запчастей…
Это был бесшабашный, еще недавно холостой парень с лицом простым, курносым носом и застенчивым взглядом голубых нездешних глаз, казацкого рода, аж с самого Запорожья, и походкой вальяжной и уверенной – встретишь на пути и сразу поймешь, эта дорога его и ничья больше. Мало того, он был настоящей душой компании, а его гитара вытворяла чудеса в его припухших от постоянного общения с металлом пальцах. А уж голос, осипший и негромкий, с его песней-коронкой «Из окон курочкой несло поджаристой» моментально забивал до отказа небольшую пилотскую, на восемь кроватей, стоящих на расстоянии тумбочки друг от друга. А все разговоры сводились к холодному оружию, пистолям, чайкам, на которых казаки нападали на турка, и деда его казака, который и дрался с погаными. Надо было видеть Мишуху, повторявшего слова деда: «Как вдарим по турку из пушек (установленных на носу чаек-лодок казаков, для взятия судов противника на абордаж), аж рыба глушена всплывает», и заразительно смеется и мы не отстаем от него, понимая, какие уж там пушки в то время – ружье 12 калибра стреляет громче.
Его самое любимое занятие охота и говорить о ней может часами, начиная от набивки патронов, ружей и их калибров, снаряжения, амуниции, лодках, где и как скрадывать дичь, в какое время и кого надо тропить и т. д. А уж как речь заходила о медведях, ну тут уж я молчу… И все его богатство, нажитое до женитьбы и переходившее из общежития в общежитие, состояло из ружья 16 калибра, которое любовно называл – мультук, словом, позаимствованным из произведений Фенимора Купера, старенького, но убойного и деревянного сундучка, привезенного еще из родительского дома и до верху набитого дробью, от бекасинника до картечи и жаканов, всех видов и подвидов, капсюлями, гильзами различного калибра, пыжами и всякими приспособлениями для зарядки патронов, не говоря уж о патронташах, ножах и прочих не понятных простому обывателю вещах, но просто необходимых для охотника, да связки спецодежды, бесплатно выдаваемой для обслуживания авиатехники, как зимой так и летом, включая унты и сапоги с носками.
И женившись, он срочно решил перевооружиться, сменить свое старенькое ружье 16 калибра на появившуюся в продаже в магазине через улицу пятизарядку МЦ, на которую регулярно ходил и любовался. И, судя по всему, домашний разговор проходил на повышенных тонах, и Альбина напомнила ему, кем он пришел в ее дом до женитьбы. А он, вспомнив былую свободу, оттянулся в пилотской, пропив и проиграв всю зарплату со своими холостыми друзьями, что немедленно стало известно его супруге. И по приходе домой, изрядно подпивший и в плохом настроении, по поводу проигрыша, а жил он у супруги в двухэтажном доме на втором этаже, удивленно увидел у закрытой двери свой деревянный сундучок с ружьем поперек его и гитарой, прислоненной к стене.
И не поняв намека в первый момент, принялся тарабанить в дверь. На что получил недвусмысленный ответ через запертую дверь: «Где пил, туда и иди». Мишуха попытался сломать дверь, но вспомнив, какие запоры недавно установил на эту самую так неприветливо встретившую дверь, сразу остыл, и повесив через плечо свой мультук, в сердцах изрек: «Пока не купишь ружье, домой не приду», и крякнув, поднял свой неподъемный сундучок, гитару в другую руку и ноги сами понесли его по указанному женой адресу: в аэропорт, в пилотскую.
И жил там почти неделю, взаймы, под будущую зарплату, на свободной кровати и каждый ужин встречал под кубинский ликер «О негро» с неизменной гитарой и прилетевшими из Магадана для восстановления помятого вертолета технарями.
Не выдержала Альбина Александровна – на четвертый день пришла просить о перемирии. На что Мишуха не менее категорично и резонно спросил: «Ружье купила?» На что последовал энергичный протест: «Ну вот еще чего!». А Мишель развернулся, т. к. она поймала его у входа в пилотскую, и нырнул внутрь, где сидящая и уже подвыпившая компания тут же поднесла ему полстакана этого самого «О негра», за оскорбление мечты. И он выпил, и не закусывая, открыл дверь и выдохнул супруге, стоящей здесь же: «Смотри, там осталось всего несколько штук. Разберут, вообще не вернусь домой». И захлопнул дверь.
И так повторялось до субботы, последнего рабочего дня магазина, и как оказалось, последнего ружья. Летать закончили рано и вокруг стола, приткнувшегося в углу, уже образовалась теплая компания свободных от работы и обязательств в данное время и пилотов, и технарей, и местных диспетчеров, сбежавших из-под бдительного супружеского ока, и желавших пообщаться со свежими людьми. Смех, шутки, анекдоты и… Мишуха откинул голову и запел: «Золотые кудри поседели, знать, у края пропасти стою…».
Открылась дверь, и влетела Альбина, и за руку стала тянуть Мишеля, но все, ошеломленные ее приходом, встали на защиту певца и ей ничего не оставалось делать, как покинуть столь теплую компанию.
А Мишель, хватив еще ликера, и задорно так свою любимую – «Из окон курочкой несло поджаристой, за занавесками мельканье рук»…
А время уже к семи, и он постоянно косил взглядом на часы, висевшие над столом. Вот уже минутная стрелка закрывает цифру 12, и в проеме большого, во всю стену окна появляется Альбина Александровна со слезами на глазах, и увидев, что Мишуха смотрит на нее, медленно, из-под обреза окна, от пояса, стала поднимать руки. И когда подняла их к груди, все увидели – на ее вытянутых руках лежала новенькая пятизарядка… И все молча любовались и ружьем, и женой Мишухи, ее красотой и покорной преданностью судьбе и мужу своему, Михаилу…
А Мишель, выдерживая паузу, не спеша подошел к окну, и показывая, кто в доме хозяин, голосом, не терпящим возражений, приказал: «Иди домой, я на часик задержусь». И она покорно повернулась, не спеша пошла по пыльной улице домой, держа так же перед собой, на вытянутых руках, дорогую покупку и причину столь долгой размолвки. А хозяин, пропустив еще пару стопок, засуетился, взял свой мультук, висевший на гвозде, и гитару. «А за сундучком завтра, на мотоцикле, заеду», – и окинув взглядом победителя притихших собутыльников, не спеша, вразвалку отправился следом…
А мы уже на снижении подходим к третьему развороту, значительно ниже допустимой высоты, и почти стрижем левой плоскостью, в развороте, кустарник на склоне возле реки. Но диспетчер молчит – все уже заражены этим вирусом «Надо», и все уже начали работать на него…
Четвертый разворот, и по долине реки – на посадочную полосу с галечным покрытием, и камни, как живые, вылетают из-под колес, и молим Бога: «Лишь бы не под винт!». И нам везет уже который раз за сегодняшний день, и Олег Николаевич лихо на газу сруливает с полосы, объезжая уже как месяц назад отставленный редуктор, почти в тонну весом, с вертолета Ми-4, на котором неудачно приземлился Левшин за Наяханом на отметке свыше 900 метров, и лежащий на боку прямо посередине перрона. И все знают о нем, знают, что мешает, но как правило, не доходят руки. И все обходят его, объезжают, пинают, а он, уже раз упавший, лежит и просто ждет свою жертву…
На стоянку, и развернувшись на 180 градусов, выключили зажигание – винт, сделав два оборота по инерции, дернулся и замер. И наш Мишуха сходу ставит стремянку, смотрит уровень масла и топливозаправщик стоит под крылом. А по борту самолета уже забирается заправщик, откручивает крышку горловины баков, вставляет заправочный пистолет, и топливо льется, заполняя пустоты баков. Тут же недалеко стоит машина «скорой», с целой бригадой врачей, одетых в белые халаты. Мы их уже знаем и не раз летали в подобные рейсы – приветствуем друг друга. С ними и зав. отделением, жена Батоева, главврача, черноволосая с густыми и черными бровями, смуглая и круглолицая осетинка с дородным телом, так это, чтобы не соврать, килограммов под 120.
Олег Николаевич весом, может, немного и уступает Батоевой, останавливается возле врачей и заводит разговор, а я – второй пилот, мчусь в здание вокзала, старенькое одноэтажное здание с диспетчерской-курятником наверху, в нем-то и находятся и перевозки, и метео, и пилотская, для отдыха прилетающих пилотов и техников. И по узкой вертикальной лестнице-пеналу наверх, в АДП, к диспетчерам – подписываю задание, оформляю заявку и жду прогноза, а его нет и нет.
Техника заправлена, обслужена, отстой слит, врачи уже в самолете, на железных скамейках, со складными носилками у ног, а прогноза нет – его уже давно должна передать Чайбуха. А как без него? Вдруг там и погоды нет – туман, к примеру. И сидим на нервах, а время идет. Больная, где-то там… далеко, исходит кровью. Таватум постоянно на проводе просит, умоляет: «Погода хорошая, вылетайте!» Ну, наконец-то, Чайбуха родила прогноз, и записанный от руки, выхватываю его у синоптика и выскакиваю из аэропорта. И тут же хлопок сизого дыма, и вздрогнув, закрутился винт. Бегу, ныряю в открытую дверь, наклоняюсь, снимаю подножку и закрываю входную дверь на защелку, как учили. А самолет уже тронулся с места, покатился, и я, хватаясь руками и за врачей, и за поручни, пробираюсь в кабину – все спешим, ведь надо, очень надо.
И вдруг – удар, я влетаю в кабину, смотрю на нижнюю плоскость с правой стороны и вижу прошедший через нее вал редуктора, огромного размера, прорвавший перкалевую обшивку. Он постоял какое-то мгновение и исчез из видимости, а прорванная перкалевая обшивка, словно форточка, легла на свое место. И я, ничего не понимая, только пожимал плечами…
А Мишуха уже бежал наперерез и показывал крест двумя руками: «Выключай!». Но выключать не стали, лишь после небольших энергичных мимических упражнений зарулили на стоянку и выключили двигатель. Тишина, и только потрескивание металла… Все – спешить некуда и только врачи: «Что случилось? Что произошло?».
А мы и сами толком не знаем. Вышли, и к правой плоскости, а там уже Мишель, как Левша, колдует – что-то рвет, что-то гнет и ломает. И мы, примостившись на корточках, смотрим на громадную дыру в перкалевой обшивке на нижней плоскости, щупаем поломанные нервюры и большую вмятину на лонжероне, оставленную от поцелуя валом редуктора, лежащим на перроне, в ожидании нас.
Надо было просто видеть лицо моего командира после осмотра, побледневшее, с трясущейся нижней полной губой, рука которого непроизвольно подпрыгивала на поверхности нижней плоскости, выбивая на перкали немыслимый ритм. И не глядя на Мишуху, словно в пустоту, произнес: «Можно ли что-нибудь сделать, Миша? А?».
И Миша тоже отвернувшись, сморщившись, как-то недовольно и не спеша: «Да… попробовать можно». И сразу командир, оживившись с надеждой: «Мишуха, да я тебе ящик коньяку», – засуетился, заискивающе глядя в лицо, и схватил его за руки. И я подошел к нему, с надеждой заглядывая в глаза, а он неловко убирал свои грубые промасленные, с трауром под ногтями пальцы из пухлых и ухоженных пальцев командира, неловко говоря: «Да ладно, чего уж там. Если возьмешь бутылок пять водки, вместе и разопьем».
И повернувшись, не спеша направился в свой балок, где находился и небольшой запас запчастей, и лежак, с порванной дерматиновой обшивкой для отдыха, с небольшой тумбочкой под плитку и чайные принадлежности, потемневшие от времени и грязных промасленных рук.
Был там недолго, и минут через пять уже шел обратно, так же не спеша, неся в руках связку контровочной проволоки, пассатижи, шило и большую банку с кистью. А под мышкой – сверток перкалевой ткани. Подойдя, произнес: «Высаживайте врачей, минут на тридцать, в вокзал. Пусть покурят». И тут же с мотористом, молодым долговязым парнем с Украины, нырнул под плоскость к дыре, а я, проводив врачей, тоже с ним, с интересом разглядывая внутренности плоскости и работу технарей.
А Мишуха уже пассатижами выдирал помятые обрывки нервюр, а кое-какие стягивал проволокой, а потом достал из кармана спецовки цыганскую иглу и моток капроновых ниток.
Проворно вдернул нитку и вразбег сшил лоскуты порванной перкали на плоскости. Примерил лоскут принесенной перкалевой ткани и ножницами отсадил кусок, закруглив прямые углы. Тут же моторист открыл большую банку, и знакомый запах эмалита повис в воздухе, клей самый авиационный и знакомый с первых дней в авиации. Окунул кисть и обильно смазал всю прошитую поверхность и вырезанную заплатку. Дал ей подсохнуть и вдвоем с Мишухой приложил к плоскости, разглаживая рукой, а потом и тряпкой, выжимая излишки клея из-под заплатки, и через некоторое время только белизна перкали указывала на прежнее повреждение, на что Мишуха заметил: «Прилетите из Таватума, покрасим и никакая инспекция не узнает».
Командир, разглядывая и поглаживая латку, повеселел, а вместе с ним и я. И уже готовый бежать за врачами, но вовремя остановленный спокойным голосом Мишухи: «Да ты не суетись. Эмалит же должен подсохнуть, а то отлетит в полете».
Но командир все же пошел наверх к диспетчерам договариваться – ведь время упущено и никакие 30 минут после захода нам уже не помогут. Вскоре никогда не бегающий командир мчался из здания вокзала, смешно придерживая свой, как он выражался, маслобак, невероятно похожий на названный предмет, особенно одетый в серый свитер, подгоняя бригаду врачей.
А Мишуха уже закончил операцию и спокойно курил сигарету, здесь же, у самолета, чего он раньше никогда не делал – теперь ему можно все, он герой дня и прекрасно понимал это… Но несмотря на просьбу Михаила подождать еще несколько минуток – пока подсохнет клей – все уже в самолете, запустили двигатель и без всякой радиосвязи, на свой страх и риск, взлетели – доворот над бухтой, и курс на Таватум. А наша заплатка, с которой я не спускал взгляда, вела себя вполне прилично, а потом передняя часть начала отходить, заворачиваясь назад под напором набегающего потока и противно хлопать. Но это уже не стоило большого внимания по сравнению с тем, что могло ожидать нас в случае обнаружения на базе, как минимум талона предупреждения, а то и снятия с летной работы на полгода. И понимая это, молчим весь полет, угнетенные и этим происшествием с редуктором, и полетом без связи, а тем более ночью, и сколько еще пробудем там с больной…
Тут и лету-то каких-то 90 км… А как сразу изменилась такая привычная при солнечном свете панорама после захода солнца. Вот еще совсем недавно все было знакомо, четко очерчено и определенно, и ты ясно знал, где летишь, что пролетаешь и во сколько будешь на месте. А сейчас, подкрались сумерки, а за ними и темнота, и длинные темные тени повисли меж гор, скрыв скалы, обрывы, нерастаявшие снежные завалы в ущельях. Появилась таинственность и загадочность полета, настораживающая тебя: а где же ты сядешь на случай отказа двигателя? И по привычке ищешь, где бы можно приткнуться на случай вынужденной?
Слева же должен быть берег, он еще виден по светлой полоске прибоя моря, штурмующего неприступный берег, но там же сплошная гранитная стена и только днем можно приткнуться в распадок, прорытый каким-либо безымянным ручьем. А ночью, только на тундровое покрытие между берегом и горами высотой до 1000 метров. А не все ли равно?
И командир, еще не отошедший, как и я, от предыдущего ЧП, сам держит рога штурвала, напряженно вглядываясь в сгущающуюся темноту, с потухшей и прилипшей к пухлой нижней губе сигаретой. И с этим ощущением тревоги пролетаем уже невидимые километры, и выходим в долину реки Таватум, резко сбрасываем газ – и вниз, так что на какое-то мгновение ощущаешь невесомость, а излишек топлива из карбюратора выливается в выхлопной коллектор и из него горящим шлейфом в темноте, вдоль правого борта – осветившем и крылья, и отрывающуюся хлопающую заплату на нижнем, и даже салон самолета с его многочисленными заклепками через круглые иллюминаторы.
И крик, душераздирающий крик: «Горим. Пожар!» И наша Батоева массой 120 кг бросается к двери, рвет ее за ручку на себя, и с такой силой, что снизу образовывается щель, пролезть можно, а остальные врачи, выпучив глаза и ничего не понимая, завороженно смотрят на нее. Я вьюном выскакиваю из кабины, успеваю подумать: «Еще немного и защелка двери не выдержит, и мы вместе вылетим из самолета». Но я успеваю, хватаю ее за могучие плечи, отрываю от ручки, уговаривая: «Нет. Мы не горим. Все хорошо». А тут и другие подскочили и начали уговаривать, успокаивать ее. А она, всхлипывая, закрыла лицо ладонями, уткнулась в грудь своей сотрудницы, и вздрагивая всем телом, медленно отходила от пережитого…
А я уже на своем месте второго пилота готовлюсь к посадке на площадку, приткнувшуюся рядом с сопкой. В торце полосы стояла какая-то техника и миганием фар сообщала нам – нас ждут.
Зашли, сели и подрулили прямо, как оказалось, к трактору, стоящему в конце полосы – хорошо не ушли на второй круг, а то бы точно кульбит сделали или в лучшем случае, шасси снесли.
Выключили двигатель. Вылезли. Осмотрелись. К трактору прицеплена телега на резиновом ходу, вокруг которой толпилось свыше десятка человек.
Врачи поинтересовались больной, на что тракторист невысокого роста, худощавый, в черной шляпе и резиновых сапогах, равнодушно кивнул на телегу: «Да там она. – И продолжил. – Уже, почитай, как пять часов ждем».
– Как пять? Час назад звонили в Эвенск, сказали, еще жива.
– Ну, это я не знаю. Мне сказали отвезти, я и отвез.
И отвернувшись, пошел осматривать чудо технику выпуска 46 года самолет Ан-2. А у нас камень с души – мы не виноваты в ее смерти.
Батоева же будничным голосом скомандовала: «Снимайте с телеги и грузите в самолет». Но никто не двинулся с места. «А нас возьмете, тогда загрузим?». Тишина. С больными, а тем более с покойником, брать пассажиров категорически запрещено. Врач подходит к нам и мы совместно решаем вопрос – брать пассажиров или нет.
Командир, загруженный проблемами уже дальше некуда, изрекает: «Да хрен с ним – возьмем. И так сплошные нарушения – одним больше, одним меньше», – и махнул рукой. Сразу повеселевшие люди полезли на телегу, открыли борт, мы увидели и замерли – на металлическом полу прицепа, облепленном рыбьей чешуей, на грязном матрасе лежала светловолосая девушка, с длинными разметанными волосами, с чудной, матового цвета фигурой, едва прикрытой, с кровавыми пятнами, простыней…
«Да… – не выдержал мой шеф, скребя свою большую голову, заросшую короткими, жесткими с проседью волосами. – Красота-то какая…». И в этом возгласе звучало и восхищение красотой тела, ей бы жить да жить, и возмущение тем, что она сделала с собой, скрывая следы своей невольной любви в этом рыбацком поселке.
А наши пассажиры уже тянули за углы матраса, стягивая тело вместе с ним, на руках подавали в самолет через двери и усаживались на железные сиденья так, чтобы матрас с телом лежал на полу, под их ногами.
А они сидели лицом друг к другу и уже обсуждали свои дела по прилете в Эвенск, словно это не тело, еще недавно бывшее живым человеком, а какой-то предмет или ящик, лежащий у их ног. Как же мала грань между жизнью и смертью, и как мизерно мало надо, чтобы вот так равнодушно взирать на чужую боль или несчастье: какая-то необходимость заставляет нас постоянно балансировать на невидимой грани бытия, жестоко и равнодушно взирающей на твой обязательный выбор… И чаще всего в ущерб морали и тех человеческих ценностей, которые и выработало это человечество… А может, это просто защитная реакция от того страха, который охватывает человека, при виде покойника? Ведь я сам испытываю невольный ужас перед ней, уже охладевшей, а еще недавно такой красивой и обворожительной…
Все уселись. Тракторист, затарахтев, двинулся в сторону поселка, и я последний, убрав стремянку, и проверив еще раз защелку на закрытой двери, убедительно попросил ни в коем случае не открывать в полете дверь, и как обезьяна, по краю матраса и ногам пассажиров, лишь бы не наступить и не прикоснуться к телу, лежащему передо мной, подавляя ужас, заскочил в кабину.
Взлетали уже по едва видимой полосе, и ориентируясь на огоньки поселка, вышли с набором высоты на берег моря. Левый доворот и через 30 минут заход на посадку в темноте, с горящими фарами, в Эвенске.
Рулим, а все мысли об этом чертовом редукторе, где он там, на перроне, в темноте и рулим едва-едва.
И в свете фар видим фигуру Мишухи, как раз возле редуктора – встал специально, чтобы мы второй раз, по запарке, не влетели. Благодарные ему, зарулили на стоянку, выключили двигатель, и откинувшись на спинки кресел, впервые за сегодняшний долгий вечер свободно вздохнули…
А догадливые пассажиры уже открыли дверь и довольные подвернувшейся оказией, выскакивали из фюзеляжа. Тело, на том же грязном матрасе, выволокли из самолета, положили на носилки, в машину, и в морг. Врачи, пережившие вместе с нами те небольшие приключения и встряску, тепло прощались с нами и пешком – в тепло семейного уюта, где все устроено по заведенному порядку и никаких встрясок не предвидится…
А Мишуха уже крутился возле самолета и своих латок, подклеивая оторвавшуюся заплатку, и закрашивал их краской в родной защитный цвет…
А потом мы сидели в пилотской, где был уже накрыт стол, со знаменитым и единственным в то время свободным в продаже кубинским ромом «О негро» и какой-то мутью от наших братьев из Вьетнама. Тут же сидел наш диспетчер, худощавый, с короткими светлыми волосами, зачесанными назад, с лицом неприметным, с мелкими чертами, нарезая вареную колбасу и копченую рыбу собственного приготовления, который и передал Магадану нашу посадку и завершение работы, задолго до нашего прилета в Эвенск, для этого нужно было иметь что-то еще, нечто большее, чем мужество…
И мы выпили с кэпом за удачу, за них, наших хранителей, технарей и диспетчеров, за их труд и взаимопонимание, и осоловелые не от водки, а от столь долгого и насыщенного событиями дня завалились здесь же, в пилотской, на панцирные, с провисшей сеткой от долгого применения, одноместные кровати, под еще долго журчащий разговор наших ангелов-хранителей, выясняющих, чье же ружье бьет кучнее и кто больше настрелял гусей в прошлом, таком неудачном году…
И летали мы на этом самолете в Эвенске два месяца, потом в Магадане еще год, и никому и в голову не пришла из техсостава мысль о повреждении плоскости…
Лишь в Хабаровске, на ремонтном заводе – гоняли раньше туда в ремонт – вскрыли перкалевую обшивку и ужаснулись. Но выяснить, где и с кем произошла сия оказия, уже не представлялось возможным…
(Окончание в следующем номере) |
