|
 |
|
| |
|
БЫЛИ ИЗ ВРЕМЕН АЭРОФЛОТА
(Продолжение, нач. в № 30).
Взрослые с удивленным любопытством взирали на невесть откуда взявшееся чудо, улыбались, а дети, облепив, просили разрешения сфотографироваться. И они как добрые деды морозы улыбались вместе с ними, радуясь детям и теплу, и тому хорошему, что видели вокруг, в чистоте, ухоженности и в старине зданий, маленьких и больших с их уютными, словно игрушечными, магазинчиками, аккуратными ресторанчиками с их столиками на любое количество посетителей, стоящими на разных ярусах, с цветами на этих столиках, разделяющих незнакомых посетителей и небольшой площадки для танцев и оркестра вокруг неё.
Изрядно нагулявшись и притомившись, остановились возле старинного темного цвета здания с высокими узкими стрельчатыми окнами. Сплошная готика. Они были не сильны в архитектуре, но мрачное, вознесшееся в небо здание привлекло их внимание красотой и устремленностью в небо. Они обошли его вокруг, любуясь работой рук неизвестного для них мастера. Потом увидели табличку, с золотыми буквами, где по латыни и по кириллице было написано РЕСТОРАН понятное и так вовремя подвернувшееся для них заведение.
Они вошли в него, в это сияние черного цвета на фоне которого необыкновенно строго смотрелся человек с позументами в дверях, чинно поклонившийся им. Это был всего навсего швейцар, который проводил их к гардеробу. За стойкой стоял такой же представительный человек, в таком же костюме, как и швейцар, только позументов было поменьше.
Он не спеша, с каким- то нерусским человеческим достоинством, попросил разрешения повесить тяжелые шубы на отдельную вешалку и, получив его, выдал номерки каждому в отдельности, глядя в лицо при этом, словно непременно желал запомнить каждого в отдельности.
Возле высоких в полтора хрущевских этажа на две створки черных дверей стоял метрдотель. Стройный и строгий с внимательным взглядом голубых глаз, в черном костюме с белым платком, торчащим треугольником из верхнего бокового кармана пиджака, в необыкновенно белой рубашке, пригласил внутрь и усадил с гордым поклоном за столик, отдав на попечение не менее стройному официанту средних лет, одетому как и метрдотель, с кипенно белым хлопчатобумажным небольшим полотенцем через левую руку.
С гордым почтением он подал меню в толстых черного же цвета корочках командиру и, отступив на шаг, стал терпеливо ждать.
Командир сунул нос в меню и недоверчиво спросил:
– И что, все есть. Что написано в этом томе?
Официант, не говоря ни слова, с достоинством склонил голову.
– Ну не будем долго думать. Времени осталось до вылета четыре часа. Прошу записывайте, – это уже к гордому официанту. Тот сделал шаг к столу в ожидании заказа, не соизволив достать блокнот и ручку. И видя ожидание командира наконец произнес:
– Говорите. Я запомню.
Командир повернул в его сторону голову, недоверчиво смерил его фигуру в черном, и зная вкусы своих парней, выложил ему по полной программе.
Тот спокойно выслушал его и предложил:
– Выпить не желаете?
– С удовольствием бы. Но до вылета ровно четыре часа. Извините, засиживаться некогда.
Официант легким кивком головы выразил согласие и исчез.
А за столами словно легкий ветерок пробежал. Все оглядывались и смотрели на этих неизвестно откуда взявшихся пилотов в унтах, теплых ползунках и кожаных летных куртках со множеством карманов на молниях. Они прикладывались к темному, почти черному пиву в высоких оловянных кружках с откидным верхом и, наверняка гадали, каким ветром это чудо занесло в их вполне устоявшийся мир. Наверняка обсуждали и наряд, и унты, и манеру поведения, и само появление, несмотря на свой холодный прибалтийский характер
Пиво. Его аромат доносился с соседних столиков и был он так пахуч и ароматен, что все смотрели, как они поднимали эти чертовы кружки и, словно дразня, не спеша пили, облизывая языком сочные губастые рты.
Ну запах пива еще можно выдержать. Пивали, возможно, и не такое. Но кружки! Эти оловянные и наверняка старинные кружки, почти совсем как в кинофильмах о старине, волновали, притягивали и раздражали (кружили ) воображение.
Они уже доедали после закуски первое, а все крутили головами и не выпускали из поля зрения эти оловянные кружки.
– Командир. А ведь с пива практически ничего не будет, – сказал радист словно в никуда, но слова упали на благодатную почву.
– Да, конечно ничего. Проводили испытания и от кружки пива алкоголь держится от 15 до 20 минут, а дальше как и не пил вовсе, – добавил б/механик.
Командир молча доедал первое. Облизал ложку и положил в уже пустую тарелку. Все напряженно ждали.
– Ладно, – наконец принял трудное решение командир. – Ну смотрите у меня, чтобы никто не вздумал добавить. Под второе – пивко. Думаю, ничего страшного.
А второе. Привычный эскалоп оказался большим и сочным куском мяса. Раза в два как минимум больше чем в лучших ресторанах от Москвы до самых до окраин, уже в тарелке, на сером плетеном квадратике из соломки, черного полированного стола, исходит ароматом. И командир уже не выдерживает, нарушая принятые здесь нормы, поднимается из-за стола и следом за уходящим официантом, заказывает, просит, показывая на часы.
Официант, не задерживаясь, в двух руках по три кружки в каждой с пенной шапкой, подпирающей оловянную крышку, у нашего стола и хватают нетерпеливые руки, сдвигают их над столом и всасывают пену жадными губами. Нет, они еще никогда не пили подобной черноты и вкусноты напитка и, не отрываясь, ровно по полкружки, так удобно сидящей в правой руке, как будто сидела там всегда…
… И пили они, и ели они, словно первый и последний раз, пока на рассвете не угасли тихой грустью изнемогающих душ, под неподъёмным грузом желания объять необъятное.
Оставшиеся в силах перетащили уснувших за столом на раскладушки и сами приткнулись, так и не сумев от бессилья поднять ноги на брезент спального сооружения под названием раскладушка.
А солнце вставало и совершало свой повседневный ритуал, заглядывая своими лучами во все окна красного уголка и, освещая не убранный стол под красной скатертью, Владимира Ильича, в мудром спокойствии взирающего на стопкой сложенные газеты на краю стола, да на всхрапывающих и не раздетых пилотов, словно безвременно павших героев в борьбе за светлое завтра. Ничто не беспокоило их совесть и тела, лишь вездесущие пассажиры заныривали к ним, отрывали газеты. Парадокс страны: туалет в одной стороне, а обтирочная бумага в красном уголке. Жизнь шла своим чередом…люди ели, пили и ходили в туалет, словно в этом и состояло их предназначение.
После обеда, уже под вечер, когда от жары колебался воздух от тягучего асфальта и вместе с ним колебались люди и здания, проводник бежал за пивом и они плавно, без резких движений, попивая его, приходили в себя.
Осуждали ли они себя? Да нет же, ни в коем разе. Это было естественное состояние души и ничто не могло помешать ей быть таковой в минуты раскованности и даже некоторой слабости так необходимой в некоторые моменты жизненных передряг.
А потом пиво каким-то необычным и даже загадочным образом заканчивалось и появлялась бутылочка светленькой, необычным образом случайно завалявшаяся у кого-либо в портфеле или под раскладушкой, уже готовая к употреблению. И все как-то покорно и безвольно подставляли гранчаки, уже за столом и не совсем одетые, потные и обалдевшие от вечерней жары.
Потом наступала ночная прохлада и было совсем уже хорошо и командировка, превратившаяся в небольшой отпуск, продолжалась на лирической волне…
Через несколько дней, в редкие минуты просветления, Лопата вспомнил о своих родственниках, проживающих на украинской земле.
Да это же совсем рядом, с Ростовом, каких-то пять шесть часов на поезде. И очухавшись после обеда от сна, приступил к обработке экипажа. Его долго уговаривали, мол, что тебе здесь плохо, но по закоренелой хохляцкой упертости, он стоял на своем. И командир, взяв с него честное слово, вернуться через сутки к облету самолета, на что тот с готовностью согласился, приступили к обычной процедуре с пивка и так далее.
Вечером, оставив в красном уголке совершенно неподъемных коллег, командир и механик провожали б/радиста Лопату с единственным напутствием:
– Не забудь хохляцкого самогона. Уж больно заборист, а пьется мягко.
Спрятавшееся солнце принесло прохладу, а легкий ветерок, наверное, с Дона, приятно холодил обнаженную грудь. Темнота как-то быстро, не по-северному, опустилась на перрон, и горящие фонари в окружении мириадов летучих тварей тускло высвечивали циферблат наручных часов.
– До отхода еще тридцать минут, а у нас ни в одном глазу. Кэп давай проводим Лопату по-человечески, а то приедет туда сам не свой … Могут нас не понять, – говорит Гаврила, пытаясь отлипнуть от своих покачивающихся коллег.
Попытка увенчалась успехом и он, как-то боком, протиснулся через встречный поток пассажиров, выходящих на перрон, и минут через семь уже подталкиваемый этим потоком выскочил к друзьям с бутылкой водки, тремя красными крупными помидорами, солонкой с солью, полбулкой хлеба под мышкой и тремя бумажными стаканчиками, нанизанными один на другой.
Ну не отказываться же, честное слово… И они приткнулись к подоконнику выходящего на перрон окна, разложив помидоры и расставив стаканчики на оцинкованную поверхность. Выпили, поговорили, налили снова и в очередной раз, сдвинув уже деформированные от водки стаканчики, заглянули внутрь освещенного окна, увидели вытянутые лица под форменными милицейскими фуражками. А в то время, самая борьба шла с пьянством, могли оштрафовать да еще и на работу сообщить…
Но кэп и тут остался кэпом. Подтолкнул плечом своих коллег и еще выше поднял свой бокал, кивая тем за стеклом и давая понять – пьем-то за вас, чертей, и выпил. А менты как-то сразу засуетились, рванули к двери, поняв, что можно урвать с этих лохов.
Но и лохи уже ученые, схватив бутылку, рванули, как могли, в открытую дверь вагона и уже в купе у Лопаты долго объясняли проводнице, чтобы разбудила их друга на станции «Лопата». Они-то вовсе не едут, а только провожают коллегу.
Она долго не могла ничего понять, и ушла так и не решив, все едут или только один. А они, удивляясь такой тупой проводнице, выпили остатки уже без всякого удовольствия, просто так, можно сказать, без вкуса и аппетита. Просто, чтобы не стояла в бутылке и откинувшись на диваны, утухли.
Еще было темно. Вагон покачивался и деловито стучал на стыках. А проводница трясла за плечи и приговаривала.
– Станция. Ваша станция. Да что же вы, идолы, стоянка-то три минуты.
Как ни странно, Лопата первый понял, какому суровому испытанию подвергнет он встречающих его и, вскочив, принялся помогать будить своих попутчиков.
Тормоза у поезда работали вполне исправно. Они визжали и скрипели, всеми силами удерживая состав, по инерции рвущийся вперед, и дернувшись в последний раз, остановился. Проводница подняла железо, закрывающее проход, и наши герои помятые, заросшие и недовольные столь ранним подъемом, очутились на насыпи небольшой ж/д станции под названием «Лопата» с тускло горящей лампочкой под крышей станции-теремка.
Озираясь, прошли за Лопатой внутрь этого теремка. Ни единой души и, потоптавшись возле закрытой кассы, двинулись к выходу.
На выходе из вокзала, сиротливо остановились, осматривая небольшую привокзальную площадь, в легком утреннем рассвете сплошь уставленную телегами с лошадьми, уныло жующими солому с соседних телег.
Пробежал легкий шум волнения и радостный крик прорезал утреннюю тишину:
– Лопата! Летчик Лопата приехал, – и с телег, словно с привязи сорвались и понеслись люди давно не видевшие и, судя по всему, очень соскучившиеся по Лопате.
Они подбежали, схватили их всех без разбора и понесли к телегам и лошадям. Все это задвигалось, зашевелилось и поехало, вытянувшись длинной колбасой по пыльной украинской деревенской дороге.
Они сидели в разных телегах с накрытыми тряпицами ворохами сена, на которых нарезали сало, кровяную колбасу, огурцы соленые и свежие помидоры, потрескавшиеся от своей естественной спелости и сахаром, выступившим на изломах. И яйца, такие крупные, всмятку и вкрутую с таким ярко красным желтком, что и кушать-то страшно, обожжет нечаянно. И самогон мутный украинский на чистом зерне в четвертях, в таких громадных бутылях, что на севере и не снилось – нет просто государственного завоза на север в такой таре.
И пьют его, не останавливая лошадей, и каждый хочет выпить с тобой за здоровье и за Лопату.
Все здесь на телегах из рода Лопаты. Почитай полдеревни Лопата, а другая половина – Заступ так и живут, временами на свадьбе меняя Заступ на Лопату или наоборот.
И на старые дрожжи, под говор и песняка, да и режим дня за несколько дней в Ростове устоялся – уснули мужики на телегах, словно в больших люльках, подвешенных под самые небеса, откуда льются трели жаворонков и нисходит божья благодать запахами придорожных трав…
Три дня пролетело как один день. Сплошной поход из хаты в хату и с каждым родственником летчик Лопата просто обязан выпить, иначе, кровная обида. А с ним и его коллеги и они пьют, пьют и пьют и не пьянеют. Видно организм уже привык или хорошая закусь не дает захмелеть организму. И куда влезает только.
Но смерть и здесь в райском краю, находит свою ниву.
(Продолжение следует). |
