|
 |
|
| |
|
Евгений Перов
(Окончание, нач. в № 41)
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ...
Мишель, Мишель! Мой дорогой Мишуха. Где же ты есть и что с тобой стало? Ведь пролетело, как одно мгновение, столько времени, что заглядывая в зеркало по утрам, с удивлением смотришь на человека, взирающего на тебя: седого, с глубокими морщинами на лице заросшего щетиной за одни сутки, с глазами уставшими и не выспавшимися, с грузом забот и обязанностей, постоянно появляющимися, откуда-то сверху и, решая одни, обязательно появляются другие, еще более сложные и требующие немедленного разрешения.
Но я всегда по доброму вспоминаю то время, тебя, супругу твою и все то далекое и доброе, что было с нами, в пору нашей молодости.
Прошло много лет в какой-то бестолковой суете и днях, впустую пролетающих куда-то мимо, а ты не оказываешь на этот полет ровным счетом никакого влияния, словно цель твоей жизни неясна и какая-то расплывчатая, и ты словно замираешь, порой, останавливаясь на бегу… Когда же я увижу вас, таких близких и родных для меня людей? Просто хочется прикоснуться к вам и я снова появлюсь в том далеком, уже прошлом времени, молодой и беззаботный, без денег, но счастливый уже тем, что я живу и существую, а рядом вы, мои друзья, и моя любимая работа, без которой не мыслил своего существования…
Как не хочется верить в то, что и вы стали другими и на вас время тоже оказало свое пагубное воздействие, состарив и изменив характер, привычки и загнав куда-то в угол вашу доброту.
Нам выпала величайшая честь открыть новый маршрут: Магадан – Донецк и появилась надежда, увидеть своих друзей, уже давно покинувших наши магаданские просторы. Ведь Донецк значительно ближе к Николаеву, чем все остальные пункты наших маршрутов и нагрузившись подарками, а что можно везти из Магадана, только рыбу с икрой, на следующий день уже летели в «тушке» с милой бригадой наших проводниц, в предвкушении встречи с моими давними приятелями.
Полет на Донецк. Можете представить промежуточные посадки, заправки, бесконечный поток пассажиров из аэропорта в самолет, из него в аэропорт, опять в самолет и обратно, взлеты и посадка, в ясную, миллион на миллион погоду и в такую муру, порой удивляешься сам, как же тебе это удалось. Когда только твои кончики пальцев, лежащие на штурвале, решают непосильную для твоего разума задачу, сяду не сяду, словно они думают и принимают решение за тебя и за всех пассажиров сидящих за переборкой кабины.
А за усталостью наступает безразличие к себе, к самолету, к тошнотворному за двадцать лет запаху курицы, разогреваемой на кухне, к неповторимому аромату табака курящих, смешанному с их испражнениями в туалете, расположенному рядом с кабиной экипажа. Это же надо было так сконструировать компоновку? Хотя оно и понятно, все проблемы всегда решались за счет экипажа. Ну подумаешь, кабина стала похожа на консервную банку, а экипаж как селедка в ней.
Задница, отсиженная и просиженная во всех местах, заставляет выползти из-за кресла и постоять или пройтись по узкому проходу пассажирского салона, выискивая глазами знакомых, невольно вспоминая старую авиационную пословицу, скорее анекдот:
– Молодой спрашивает у пожилого пилота, что нужно, чтобы стать пилотом, а тот отвечает, совсем немного – железное здоровье и чугунная попа.
Наверное я уже не подхожу под это правило. Разворачиваюсь и иду в кабину, залезаю в кресло, пристегиваюсь и окунаюсь в мир стрелок приборов, индикаторов и тумблеров без слов говорящих тебе о состоянии двигателей и самого самолета, и параметров, в которых он перемещается в пространстве. А в случае неисправности они завопят миганием красных лампочек табло и ревом сирен и тут только не зевай, принимай решение и отдавай команды – экипаж ждет твоей и только твоей команды. Иначе. Иначе просто не может быть – все хотят жить и это желание очень хорошо видно по глазам сидящих пассажиров. С каким внимательным почтением и благоговением, от мала до велика, смотрят на экипаж, проходящий по салону перед вылетом! Разве можно обмануть эти глаза? Эти взгляды еще долго сидят в твоей голове, напоминая о единственном твоем предназначении, доставить их жизни в пункт назначения – они просят и умоляют тебя об этом.
Они не просто смотрят, а вверяют свои жизни этим проходящим в форме и уверенным в себя людям, не требуя ничего взамен.
Д
онецк. Как всегда новые лица, однотипные гостиницы, тесные, неухоженные, с кранами только холодной воды, с туалетами покрашенными унылой серой краской и вечно не работающими сливными бачками…
И оставив экипаж под ответственность второго пилота, да и что там осталось, почти все разъехались по свом родственникам и знакомым, договариваюсь с местным экипажем и за кусок кижуча под пиво лечу на маленьком самолетике в Николаев.
В аэропорту беру такси ради экономии времени и качу в сам город. И после многочисленных остановок по выяснению адресата методом опроса, попадаем старинную одноэтажную часть города, с деревянными домами, огороженными высоченными заборами со ставнями на окнах и высокими деревьями вдоль нешироких тротуаров.
Возле одного из таких домов таксист и притормозил и, рассчитавшись, я вышел напротив калитки, почти скрытой густой растительностью.
Осмотревшись и не найдя кнопки звонка, постучал но никто не отозвался и, подождав для приличия, принялся колотить в дверь. Во дворе залаяла собака тонким голоском и послышался недовольный женский голос:
– Что надо? Кто там стучит?
Я притих от неожиданности, не зная что сказать, и, набравшись смелости, почти пропел, а точнее прохрипел, еще неуверенный в адресате:
– Вам привет, из Магадана, – и тот же час послышались быстрые шаркающие шаги за забором, загремели запоры, распахнулась тяжелая калитка, поросшая от влаги мхом и я увидел полную женщину с черными с проседью, волосами в безликом по домашнему одеянии, с живыми, не утратившими блеска глазами и носом все с той же горбинкой, обутой в легко съемные большого размера калоши.
Нет, я конечно узнал ее, но ждал, узнает ли она меня. И она узнала, распахнула руки и прижала меня, как самого дорогого ей человека, которого ей не доставало столь долгие годы, а потом разжала их и, отвернувшись, словно стыдясь смахнула кулаком слезу и уже улыбнувшись потянула внутрь в свои хоромы приговаривая:
– Да как же ты решился, ведь мы так далеко забрались от вас? Разувайся и в хату, а я тут что-нибудь приготовлю, и кинулась на кухню. А я смущенный и вниманием, и воспоминаниями разулся и по чистым половикам прошел внутрь чистой и ухоженной залы, на полу которой лежали медвежьи шкуры поверх больших и красивых ковров с шикарно выделанными стеклянными глазами в головах медведей. Здесь же стоял элипсовидный большой стол из натурального дерева орехового цвета, со стульями с витыми спинками из того же дерева. На столе, на белой кружевной салфетке, красовался большой хрустальный графин с двумя хрустальными же стаканами. Вдоль стен между окнами стояли два дивана с красиво изогнутыми подлокотниками, а над ними полки до самого потолка, заполненными книгами подписных изданий, с корешками чистыми и не заляпанными, словно только перед моим приходом завезенными из типографии. На оставшихся свободных от книг местах по всему периметру стен под самым потолком, висели рога оленей, лосей, морды баранов с большими красиво изогнутыми рогами и трагическими стеклянными глазами.
На всем лежал порядок, говорящий о благополучии и строгом хозяйском глазе…
Из кухни потянуло жареным салом и зашкварчала картошка и не в силах сидеть в этом благополучии, пошел в кухню, а там уже все на столе: соленое, кислое, свежее и сладкое и даже моя рыба, порезанная аккуратными ломтиками и аппетитно смотрящаяся на фоне этого благополучия.
– Ты ешь, что видишь, а я рыбку, нашу, магаданскую. Уж так соскучилась, ты и представить себе не можешь, – говорила она, подавая жареный картофель на стол.
Потом наклонилась к холодильнику и извлекла из недр его, литровую граненую бутылку с какой-то жидкостью на четверть заполненную лимонными корочками и разлила в стопки. И, заметив мой любопытный взгляд, проворковала
– Да ты не бойся, самогонка, сама гоню – наивысшей очистки. Ты пей, да рассказывай. Ты ведь и представить себе не можешь – каждый божий день вспоминаем Эвенск и Магадан. Словно присушил, паразит.
И она заразительно смеется, показывая целую армию вставных зубов…
– А где же Мишка? И что с ним?
– Да что с ним будет. Уехал, паразит, на охоту в Саратов, к своим родственникам. Говорит, будет тебе лисий воротник, старуха. Почти как в сказке. Ну что, я правда постарела, старухой уже наверное стала, а?
И я смотрю на ее поседевшие волосы, на морщинки вокруг глаз, на шею, под газовым шарфиком скрывающуюся, прячу глаза…
– Да нет, что ты. Для меня ты такая же, как и там в Эвенске, лучше и не бывает. Давай лучше выпьем за то время. Жаль только – оно прошло и не вернется, а может и мы не пожелаем вернуться туда.
И
только мы опрокинули стопки, еще и закусить не успели, как загремели запоры и на пороге объявился Мишуха. И снова объятья, скупые мужские поцелуи, похлопывания, словно выяснения, кто здоровее?
Налиты стопки и мы имеем возможность после приема, рассмотреть друг друга, вплотную посмотреть что натворило с нами время. Во всю голову сверху протянулась, словно взлетная полоса, лысина, оставив небольшие и жидкие седые волосенки чуть выше ушных раковин, соединенных сзади между собой, нос заострился и стал еще крючковатей на раздобревшем лице и только глаза смотрели также пронзительно с налетом боли, словно сожалея о прожитых годах, раздобревшие плечи еще больше ссутулились, словно под непосильной тяжестью, но были, по-прежнему, крепки и могучи. Словом, осмотром я остался почти доволен, лишь сожалел о кудрях так некстати покинувших его голову, унеся с собой частицу шарма и бесшабашности тех далеких лет, за что и любили его, когда задорно тряс ими напевая под гитару.
И снова налиты стопки и неоднократно, и мы пили за встречу, за Магадан, за друзей, живых и покинувших этот мир по нелепейшим, казалось причинам – им бы жить да жить, вот поди ж ты. Как зыбко это равновесие между жизнью и смертью, словно почти забытое, шаг влево, шаг вправо и вот она… ты вступаешь в таинственную неизведанную бездну, поджидающую тебя… ведь невозможно идти вечно по невидимой прямой.
Мы вспоминаем Швеца, разбившегося в районе 72 км, полет которого длился всего 7 минут, а потом потеря сознания от ядовитого дыма, ворвавшегося в кабину, и лишь второй пилот, уже перед столкновением придя на мгновение в себя, увидел землю, рванул штурвал на себя и спас жизни половине экипажа. А Швеца выбросило из разбитой кабины и ударило головой о лиственницу. А штурман, самый молодой в экипаже! Он был в памяти, но ноги его придавило упавшей лиственницей, и прибежавшие сенокосчики пытались вытащить его, но он просил лишь об одном, отрубить ноги. Но они не могли этого сделать, и он, спасая их, вытащил документы из нагрудного кармана и приказал уходить – сейчас взорвутся баки с бензином. И через мгновение они уже смотрели на взметнувшийся гриб горящего топлива, поражаясь самообладанию молодого человека…
Пили и за Юрчака с его экипажем, за странные совпадения, словно сценарии написанные кем-то и утвержденные в небесной канцелярии.
На Ил-14 отказал двигатель, ну ничего страшного, можно благополучно закончить рейс и на одном двигателе. Но одна беда не приходит, она тянет за собой целый букет неприятностей. Попали в низкую облачность, началось обледенение, а это увеличение веса самолета и мощности двигателя уже не хватает тянуть машину в горизонтальном полете.
И командиру ничего не остается делать, как идти с потерей высоты и под самым Петропавловском происходит встреча, столкновение, с вершиной под названием Юрчик… Не кажется ли вам странным такое стечение обстоятельств? Юрчак и Юрчик…
В том далеком 66-м году мы почти в этом же составе, не хватает только Швеца, встречали Новый год в Чайбухе, в тесном кругу работников этого маленького аэропорта, притулившегося в долине речки с этим же названием, дурная весть уже достигла нашей компании и все встали и также молча выпили за помин души…
И мы чуть-чуть прикоснувшиеся к авиации, говорили, вспоминая то давно прошедшее и ушедшее в небытиё со знанием дела, профессионализмом. Рассуждали о нелепых, на первый взгляд вещах, а подумать, сколько же с тобой было подобного и лишь чудо везения спасало от более трагичного исхода.
Сидеть за столом уже невмочь и мы, отяжелевшие, перебираемся в залу, прихватив бутылку. Мишель приседает и неуклюже падает на медвежью шкуру, подкладывая для устойчивости положения голову зверя. Я же сажусь, откидываясь в глубокое кресло, не в силах говорить, не то что пить.
Мишель, мой дорогой Мишель, словно потерял что-то, крутит жесткий волос шкуры, наматывая его на палец и, чтобы как-то разрядить затянувшую паузу, я выдавливаю из себя:
– А как же с охотой? Завязал?
Он сморщился, словно от головной боли и тоскливо поведал мне, как почти целый год на своем «Москвиче» подвозил подкормку на озеро, обустраивал охотничье хозяйство, исправно платил взносы и якобы добровольные пожертвования, а на самом деле поборы. И вот наступил день открытия охоты.
Еще с вечера подтянулись охотники, взяв в кольцо не очень-то большое, по магаданским меркам, озеро. Ну, скажу я тебе, охотников больше чем уток, стайка которых плавала на самой середине, можно сказать стояла на расстоянии поставленной машины. И вот на утренней зорьке председатель дает сигнал к открытию охоты. Ну тут такая канонада началась, что я в жизни не слышал.
А утки, вот умные твари, взлетели, по вертолетному набрали эшелон и, недосягаемые для выстрела, подались в сторону моря
С той поры я ни разу не охотился… А мой мультук лежит за диваном – раз в год чищу и, тоскливо склонив голову на плечо, сморщился и, вздрагивая, заплакал, как обиженный ребенок.
– Вот не поверишь, тело мое здесь, а душа там. И нет мне покоя здесь. – И, откинувшись на спину, захрапел раскатисто и громко.
И я, обремененный самогоном и сытной едой, не стал вдаваться в психологические тонкости Мишухиных откровений, принял удобную позу в своем кресле и вмиг отключился…
П
роснулся от Мишкиного крика.
– Опять старая… курей не накормила, – и целая тирада упреков.
Я лежал на диване на чистом накрахмаленном белье, раздетый до пояса, удивляясь, как же мог раздеться? Скорее помогли, и недолго думая, оделся и выскочил во двор к Мишухе. Он слегка смутился, увидев меня и, скорее по инерции, продолжал еще что-то бубнить про кур и маленькую собачонку, не кормленную с вечера. А я заглядывал ему в глаза, пытаясь понять, когда же он был тем давнишним и настоящим, тогда когда плакал на медвежьей шкуре или сейчас, стыдливо прячущий свои глаза?..
Я не психолог, а тем более не судья, чтобы решать, что же происходит с нами, разделенными временем и кто виноват, что с годами грубеем, черствеем, но уверен в одном – время проведенное на Севере, как рентген, высвечивает самые светлые чувства в человеческой натуре.
А покинув Север, всегда с удовольствием и легкой грустью вспоминаем все, что связано с ним…
г. Магадан |
